Tansmigration policy in early XX century Russia. Methodology of the issue.

В истории российского крестьянства вторая половина XIX — начало XX века занимает важное место. Своеобразие этого этапа отечественной истории заключалось в том, что в аграрном строе России вплоть до победы Великой Октябрьской социалистической революции продолжали сохраняться «живые остатки» крепостничества. Различными были направления и темпы эволюции аграрного капитализма. «Прусский» путь развития капитализма преобладал в сельском хозяйстве в центральных — великорусских губерниях, преимущественно в Черноземной полосе. В степных, окраинных земледельческих районах развивались хозяйства фермерского типа. Уровень капиталистических отношений здесь был выше, чем в центральных уездах страны. Подчеркивая особенности социально-экономического развития отдельных регионов страны, следует особо оговорить, что речь идет о господстве на их территории того или иного типа аграрной эволюции: в центральных уездах сохранялись потенциальные возможности для развития буржуазной эволюции «американского» типа, социальной базой которого являлось крестьянство, выступавшее за революционную ломку старых поземельных отношений. В то же время сохранявшаяся к началу XX века феодальная оболочка сдерживала развитие капитализма в степных районах страны. Своеобразие эволюции капитализма в сельском хозяйстве накладывало яркий отпечаток на социально-классовую структуру крестьянства, его хозяйственную и духовную жизнь.

Само крестьянство в этот период отнюдь не находилось в застывшем и статичном состоянии. Под влиянием капитализма существенные сдвиги происходили в его духовном облике и сознании. Капиталистический уклад деформировал и, в конечном счете, сужал ареал патриархальной психологии, разрушал традиционные связи крестьян в сельской поземельной общине. Он оказывал определенное воздействие на процесс формирования в сознании крестьян новых представлений о мире, о нравственных идеалах и культурных ценностях. Но одновременно капитализм насаждал в крестьянской среде индивидуализм, эгоизм, частнособственнические устремления.

Один из итогов пореформенного развития российской деревни состоял в том, что крестьяне, кроме старых врагов — помещиков и чиновников, приобрели новых противников в лице сельской буржуазии и кулачества. Сама логика повседневной жизни подталкивала крестьян перейти от утопий и легенд об идеальном общежитии людей к поиску новых путей общественного развития, где не было места «чумазым ленд-лордам» из среды зажиточных крестьян.

Обострение социальных противоречий в деревне в начале XX века, развернувшееся в 1905-1907 гг. массовое аграрное движение свидетельствовали о том, что российское крестьянство сделало выбор: своими революционными действиями оно поддерживало борьбу рабочего класса против самодержавия. В этой связи изучение общественного сознания крестьянства в начале XX века приобретает особую значимость, так как, несмотря на обилие научной литературы по истории дореволюционной русской деревни, эта проблема стала разрабатываться лишь сравнительно недавно. Перед исследователями аграрной истории России начала XX века стоит большая и сложная задача по воссозданию живой ткани исторического процесса в плане всестороннего изучения не только участия отдельных социальных слоев крестьянства в классовой борьбе, но и анализа становления и развития личности крестьянина, который прошел большой и сложный путь от бесправия к свободе, от темноты и бессловесной покорности к осознанию необходимости коренного изменения общества.

Масштабные качественные переходы, прерывающие эволюционные процессы в мировой истории, в истории отдельных стран, всегда служили предметом пристального внимания. Они не могут быть поняты даже при самом скрупулёзном изучении в их абстрактной изолированности. Переходы всегда несли в себе потенциал накопленной культуры, историческую инерцию и одновременно потенциал прорыва к будущему, например, потребности в развитии диалога, в новых институтах, возможности расширения массового участия в государственных решениях, в творчестве разных социокультурных групп и т.д.

В этих поворотах, возможно несущих катастрофический характер, могут фантастически сочетаться стремление сохранить накопленную инерцию истории, продолжать то, что было вчера, и одновременно попытки качественных сдвигов через критику исторического опыта. Перевороты, затрагивающие судьбы миллионов, — это всегда синтез разных форм накопленной культуры. Переворот может быть результатом переплетений разных культур, сложившихся в обществе, разных стремлений, результатом попыток вернуться к древним ценностям, и одновременно формирования новых институтов, новых идеалов, новых потребностей. Вместе с тем новизна может быть прикрытием, особой интерпретацией старых ценностей через новые слова, через новый язык науки, через новые философские идеи.

Значимый социокультурный переход — это особая сущность, для изучения которой требуется особая методология. Философы уже давно знают и работают с этим особым предметом, со старой логикой сферы между, где происходят сложные логические переходы, переходы между логиками, между качественно различными процессами, преодоление противоречий между противоположностями. Осмысление логик этих процессов, их воспроизводство является значимой задачей исторической науки, как и других общественных наук. Это обстоятельство, к сожалению, недостаточно учитывается, что снижает потенциал эффективного анализа переходных процессов. Часто пытаются объяснить гигантские общественные перевороты поверхностными малозначимыми процессами, глубинные процессы — мелкими деталями, ставящими телегу впереди лошади.

Сложные многоплановые переходные процессы могут служить экзаменом для концепций, логических схем, обобщений предшествующей истории, основой новых обобщений.

Миграционные процессы в России играли важную политическую и социально-экономическую роль. Русская историческая, экономическая, географическая и политическая литература содержит много исследований о переселениях в дореволюционный период.

Анализируя подходы российских авторов к периодизации миграционных процессов, можно выделить три наиболее крупных периода: дореволюционный (XVIII в. — 1917 г.); советский (1917 г. — 1991 г.); современный (с 1992 г.).

Исследователи дореволюционного периода считали, что среди миграций населения, имевших место в России, значимую роль сыграл процесс заселения Сибири. Вместе с тем имелись различные взгляды на начало этого периода. Так, например, В.И. Ленин, рассматривая периодизацию освоения Сибири, взял за основу изменение аграрных отношений. Исходя из этого, в заселении Сибири им выделены периоды от крестьянской реформы до аграрного кризиса (1861–1885 гг.), от аграрного кризиса до новой аграрной политики (1886–1905 гг.) и период столыпинской аграрной политики. Соответственно этим периодам в Сибирь переселялось ежегодно: по 12 тыс. человек, по 76 тыс. и, наконец, — по 500 тыс. ^{[33, с. 103]}.

Известный исследователь переселенческого движения в Сибири В.В. Покшишевский считает, что «на протяжении 3 с лишним столетий, прошедших от проникновения русских в Сибирь до Великой Октябрьской революции, освоение Сибири имело как бы два основных этапа, разных и по продолжительности и по географическому значению» ^{[40, с. 200]}. К первому этапу он относит 2,5–3 столетия, в течение которых произошло «первоначальное стремительное занятие огромного края, позволившее снять сливки его пушно-промысловых богатств», а затем «сменилось более вялым освоением». Второй этап, по его мнению, «характеризуется притоком в Сибирь гораздо больших переселенческих масс, бурным развитием земледелия» ^{[40, с. 201]}. Каждый из этих этапов хронологически и логически соответствует последовательному господству в России двух систем общественных отношений. Первый — общественным отношениям, которые основаны на феодально-крепостническом способе производства. Второй — общественным отношениям, которые основаны на капиталистическом способе производства, хотя и со значительными пережитками крепостничества ^{[40, с. 201]}.

Вторая половина XIX в. — начало XX в. характеризуется ростом масштабов переселений в России и временем зарождения их активного изучения в связи с расширением государства, колонизацией присоединяемых территорий, изменением географии расселения народов.

Исследование миграции этого периода было тесно связано с практикой переселенческого движения. Более того, многие исследователи сами были его организаторами, губернскими чиновниками, учеными (историками, географами, статистиками и т.п.). До настоящего времени сохранили свою ценность работы А.А. Кауфмана, Г.К. Гинса, Н.М. Ядринцева и других ученых, многочисленные местные издания результатов статистико-экономических обследований водворенных переселенческих хозяйств и состояния крестьянской экономики.

Проблема переселенческого движения на окраины Российской империи явилась ключевым пунктом в политике правительства России по решению вопроса о землеустройстве большинства крестьян. Данная проблема неоднократно привлекала внимание исследователей ^{[26; 54]}. В дореволюционный период исследования по этому вопросу отражали официальную концепцию правительства на переселение как способ решения проблемы аграрной тесноты и связанной с ней напряженной обстановкой и предотвращения буржуазной революции в стране. Большинство исследователей видели главную причину крестьянской колонизации в нехватке земли в центральных районах Российской империи ^{[18; 24; 43; 44; 48; 53; 55]}. В советской историографии переселенческая проблема рассматривалась в рамках определенного идеологического контекста, согласно которому переселение первоначально оценивалось как стихийный протест, результатом которого воспользовались «крепостники», а затем как неизбежное зло, вызванное «царизмом».

Вопрос о переселении крестьян весьма обширен и имеет значительное количество аспектов, отражающих политические, социальные, экономические, культурные, хронологические, территориальные, этнографические и другие особенности развития России. В историографии вопроса о переселении на окраины Российской империи видное место занимают работы Н.В. Алексеенко, Х. Аргынбаева, Е.Б. Бекмаханова, Н.Е. Бекмахановой, П.Г. Галузо, А.Б. Турсунбаева и др. [1–3; 5; 9; 10; 16]. В этих работах рассматриваются сложные проблемы формирования многонационального состава населения Казахстана, Северной Киргизии и смежных районов; аграрной политики Российской империи в определенные периоды времени; процессы взаимовлияния русских переселенцев и казахского населения, связанных с отводом земель, землевладением, землепользованием и др.

Исследователями были предложены различные периодизации крестьянского движения в Азиатскую Россию. Применительно к Казахстану наиболее удобной представляется периодизация, разработанная Н.Е. Бекмахановой. По мнению этого исследователя, переселение в регион началось после отмены крепостного права.

После 1861 г. из-за сохранения помещичьего землевладения проблема крестьянского малоземелья не была разрешена. В государстве участились случаи крестьянских выступлений. В этой связи правительство приняло ряд мер, одной из которых явилась активизация переселенческого движения. Переселение крестьян на восточные окраины не только разрешало земельный кризис в губерниях Центральной России, но и создавало в их лице опору правительства на новом месте. В 1867–1868 гг. в целях ускорения колонизации и освоения азиатских окраин в интересах растущей промышленности империи российское правительство осуществило ряд реформ. Так, 11 июля 1867 г. Александр II подписал указ об утверждении проекта «О временном положении управления Сырдарьинской и Семиреченской областями», 21 октября 1868 г. — проект «Временного положения об управлении Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областями». Оба проекта было решено воплотить в жизнь с 1 мая 1869 г. Эти проекты закрепляли право владения казахскими землями за Российской империей.

Большинство земельных участков было передано предпринимателям для разработки полезных ископаемых. Отвод земельных участков для создания переселенческого земельного фонда, как правило, производился за счет земель, принадлежавших казахскому населению. Следует отметить, что такое незаконное изъятие земель на практике было широко распространено.

Исследователями переселенческого движения особое внимание уделялось такому понятию, как колонизация. Как известно, колонизация — это процесс освоения и заселения слаборазвитых территорий в эпоху становления и развития капиталистического способа производства. Иногда колонизацией называются процессы заселения малоосвоенных территорий в докапиталистических формациях. В первые годы Советской власти заселение восточных районов страны также рассматривалось как колонизация. Однако в дореволюционный период научного определения капиталистической колонизации не было сформулировано.

Исследователь переселенческого движения А.А. Кауфман согласился с определением, данным немецкими и французскими социологами: «колонизация — это способ развития человечества, распространяющий культуру по лицу земли» ^{[28, с. 16]}. Г.К. Гинс, рассматривая теоретические аспекты колонизации, отмечал, что «фактическая колонизация — это культурное воздействие европейских наций на азиатские государства или система мер, направленных к скорейшему экономическому и культурному развитию отсталых частей государства», т.е. под колонизацией он понимал «политику всестороннего культурного развития незаселенных и слабозаселенных пространств» ^{[17, с. 7]}, считая при этом, что колонией может быть страна не просто с неиспользуемыми ресурсами, а страна, где отсутствует активный хозяин. Исходя из этого, он представлял колонизацию как вовлечение в оборот малоиспользуемых производительных сил и повышение культурного уровня местного населения.

Другой известный исследователь переселенческого движения, И.Л. Ямзин, (уже в советские годы) писал: «Итак, под колонизацией нужно понимать процесс заселения и использования производительных сил недонаселенных и экономически недоразвитых территорий значительными массами людей, эмигрирующих из более густо населенных областей» ^{[57, с. 4]}.

Дальнейшее развитие вопросов колонизации и переселений нашло отражение в ряде работ В.И. Ленина, в которых он пришел к выводу, что колонизация — это один из способов развития капитализма, т.к. «капитализм не может существовать и развиваться без постоянного расширения сферы своего господства, без колонизации новых стран … это свойство с громадной силой проявлялось и продолжает проявляться в пореформенной России» ^{[35, с. 595]}. Для этого необходим ряд условий: обезземеливание крестьян в густозаселенной части страны; наличие не занятой массы земли, часть которой каждый переселенец может превратить в свою собственность; мировое разделение труда, благодаря которому колонии могут специализироваться на производстве сельскохозяйственных продуктов и различных видов сырья, получая взамен промышленные товары.

Исследователи переселений в своих работах пытались выяснить основные причины переселений и определить их значение. Так, А. Богдановский отмечает, что «переселение во многих отношениях полезно для государства», т.к. «пустопорожние земли населяются и начинают приносить доход», а «польза от переселений несомненна в смысле средства содействия подъему экономического благосостояния страны» ^{[12, с. 38]}.

По мнению Н.М. Ядринцева, причины, вызывающие движение в среде русского земледельческого населения «обусловлены народными инстинктами, экономическими потребностями и физическими условиями местности» ^{[56, с. 140]}.

Рассматривая значение переселений, приводит в пример опыт Европы и высказывание английского экономиста Милля: «Вывоз работников и капитала из старых стран в новые, оттуда, где они имеют меньшую — туда, где они имеют бóльшую производительную силу, увеличивает сумму богатств старой и новой страны» ^{[56, с. 146]}, поэтому переселения в России обусловливают ее могущество.

Он также считал, что кроме политического значения колонизация имеет «важное экономическое значение», поскольку народ «в переселениях всегда находил способ поднять свое экономическое благосостояние». Поэтому, по его мнению, «Эмиграция будет продолжаться до тех пор, пока на местах заселяемых условия жизни будут выгоднее, нежели на местах покидаемых» ^{[56, с. 146–147]}.

Правительство дореволюционной России, решая вопросы переселений, стояло на страже своих интересов, хотя и признавало необходимость регулирования этих процессов в общегосударственных целях (возможность получения дополнительных налогов, хозяйственное освоение пустующих земель в Сибири, политическая заинтересованность в усилении русского заселения на окраинах, разрешение аграрного кризиса в Центральной России). Так, на одном из заседаний в 1881 г. министр внутренних дел соглашался с тем, что «необходимость переселения указана самою жизнью, но не получила до настоящего времени правильного исхода» ^{[12, с. 34]}. Правительством было создано особое ведомство — Переселенческое управление, в которое вошли представители прогрессивно-буржуазных и интеллигентских кругов. Переселенческие органы получали ассигнования на землеустроительные, землеотводные, мелиоративные работы; организовывали почвенные и геоботанические обследования; командировали на места специалистов — статистиков, натуралистов, экономистов; «обрастали» продовольственными магазинами, складами сельскохозяйственных орудий, регистрационными бюро; выпускали обширную литературу.

Исследователи в своих работах рассматривали, какими способами осуществляется заселение свободных территорий.

В дореформенный период практика переселенческого движения выявила два основных способа: принудительный и свободный или добровольный. Так, Н.М. Ядринцев пишет, что переселения в Сибирь «издавна делятся на два рода: правительственные обязательные или по вызову и указанию и вольно-народные.

К правительственному способу заселения Сибири принадлежали: высылка служилых людей, казаков, пахотных людей, ямщиков, наконец, преступников» ^{[56, с. 130]}. Вольно-народные переселенцы — это «воры, грабители, разбойники и разные преступники, раскольники, крепостные от своих господ, люди, избегавшие рекрутчины и платежа государственных повинностей, и вообще все те, которые по каким-либо причинам считали свободнее жить в привольных и никем не занятых обширных пространствах Зауралья» ^{[56, с. 133]}. Рассматривает две формы переселений: легальную и самовольную — «без всяких формальностей» ^{[56, с. 137]}.

В более поздний период — пореформенный и в период развития капитализма переселения населения в России выражались, по мнению В.В. Покшишевского, в следующих видах. Первый — в виде переселения крестьян. Именно они и обусловили наиболее значительные межрайонные сдвиги в распределении населения и, в частности, играли важнейшую роль в притоке населения в Сибирь. Второй — сезонные перемещения в поисках работы. Третий вид — миграции сельского населения в города, связанные с образованием рынка рабочей силы в связи с развитием промышленности. Эти миграции носили главным образом внутрирайонный характер. Например, шли в Москву из деревень окружающих губерний. Сибирь же оставалась в пореформенное время окраиной царской России со сравнительно слабым развитием городов и промышленности, и приток населения в города Сибири имел второстепенный характер по сравнению с крестьянскими переселениями ^{[40, с. 136–137]}.

В зависимости от социального состава населения и его общественного положения переселения в истории дореволюционного периода проходили в следующих основных формах колонизации: военной, казачьей, крестьянской, криминальной и т.д. Подробно описывает эти формы переселений Н.М. Ядринцев: «В XVIII столетии началось казенное заселение трактов и линий. Правительству понадобилось соединить промежуточными пунктами, намеченные острогами и крепостями границы завоеваний. … Наконец, с XVIII столетия, начинают ограждаться границы посредством казачьих линий и поселений. … Вслед за военною и казенною колонизациею, следует промышленная, торговая и вольно-народная колонизация. Промышленники и искатели богатств наполняют Сибирь не менее гулящих людей, они рыщут по сибирским пространствам, по глухой тайге и прокладывают тропы, они создают блокгаузы, промышленные избушки и даже предшествуют военной колонизации» ^{[56, с. 132]}.

Для исследователей переселенческого движения практической и научной проблемой было изучение приживаемости и обустройства новоселов, т.к. они понимали, что вслед за стадией переселения наступает стадия приживаемости новоселов. Так, в 1882 г. Н.М. Ядринцев отмечал, что «вслед за перемещением является искание места для водворения, затем процесс обзаведения» ^{[56, с. 151]}.

В середине 20-х гг. XX в. также были созданы работы, целью которых было дать краткую обобщенную информацию о российском Дальнем Востоке ^{[36; 37]}. Это были экономико-географические описания края. Кроме того, в данных работах приводились краткие сведения об истории заселения данного региона. Так сообщалось, что первыми засельщиками в крае были казаки, переселенные из Забайкалья в Приамурье в принудительном порядке.

Переселяя казаков в дальневосточный край, правительство пыталось таким образом решить вопросы, связанные с обеспечением военной безопасности. Также авторы обращали внимание на то, что отсутствие в крае дорог приводило к сдерживанию переселенческого движения. Периодизация заселения края (1857 (1859) — 1882; 1882 — начало ХХ в.; начало ХХ в. — 1914 г.), приводимая авторами, совпадает с периодизацией предложенной А.П. Георгиевским ^{[36, с. 33]}. Авторы подобных изданий не стремились ввести в научный оборот новые данные, главным для них было познакомить массового читателя с особенностями этого отдаленного региона России.

Н.Б. Архипов считал, что на Дальнем Востоке невозможно было осуществить промысловую или промышленную колонизацию из-за неразвитости местного рынка и невозможности конкурировать с промышленными предприятиями США и Японии.

Особо рассмотрена автором так называемая «желтая» колонизация. Н.Б. Архипов установил, что сферы применения китайского и корейского труда были различны: китайцы преимущественно были либо рабочими, либо торговцами, корейцы же в основном были заняты в сельском хозяйстве. Н.Б. Архипов приводит данные о количестве населения дальневосточного края за 1926 г., отметив, отсутствие точных сведений о количестве так называемого «желтого населения» (корейцев, китайцев, японцев) и численности коренных народов Дальнего Востока России. Низкая плотность населения российского Дальнего Востока, по мнению автора, объясняется неблагоприятными природно-климатические условия, а также долгим использованием Сахалина в качестве «пенитенциарной колонии», что создало ему отталкивающую известность ^{[6, с. 23–24]}.

История заселения Сибири и Дальнего Востока получила определенное отражение в трудах по аграрной тематике. Например, работы Н. Карпова, С. М. Дубровского посвящены столыпинской аграрной реформе, одним из звеньев которой, как известно, было переселение крестьян на окраины страны ^{[22; 23; 27]}. Так, названные авторы, давая оценку реформ Столыпина, сходились во мнении, что главной целью данной политики была необходимость разрядить сложившуюся в Европейской России ситуацию, вызванную все более усилившимся аграрным кризисом. Некоторые сведения о переселении крестьян на Дальний Восток России можно найти в работе А.М. Брянского, который отмечал, что до первой мировой войны дальневосточный край «усиленно колонизировался», но с началом революции и гражданской войны поток мигрантов значительно уменьшился ^{[13, с. 4]}.

Авторы пытались определить причины слабой заселенности дальневосточного региона. Так, А. Беловский указывал, что главным является отсутствие дорог в крае, возникшее из-за недостатка средств, выделяемых на дорожное строительство, «государственной дорожной бессистемности», когда право строить дороги было распределено среди различных ведомств и министерств, недостатка рабочих рук. Подобная ситуация, по мнению А. Беловского, приводила к высокому проценту обратнического движения и разорению крестьян, которые, не сумев добраться до своего переселенческого участка, вынуждены были на последние средства возвращаться обратно.

А.Г. Коровин в своей статье «Очерк заселения Приморья» разделил все переселение на Дальний Восток России на два периода: до 1862 г. — принудительное, осуществлявшееся путем водворения в крае казаков и штрафных солдат, и после 1862 г. — добровольное. А.Г. Коровин достаточно подробно рассматривает переселение на российский Дальний Восток корейцев, отметив изменения во взглядах на корейский вопрос среди высших чиновников края. Можно согласиться с А.Г. Коровиным, что отсутствие стабильности в миграционной политике правительства зачастую сказывалось негативно и тормозило заселение края ^{[32, с. 168]}.

В 1940 г. был издан сборник «Советское Приморье», целью которого было дать краткую информацию о Приморском крае. В статье С. Баляскина «История Приморья» дана история открытия, освоения и заселения края. Автор кратко изложил события достаточно протяженного периода (с 1483 г. и до конца XIX в.), отмечая, что Приморский край долгое время оставался практически незаселенным. Только с открытием в 1883 г. морского пути его население несколько увеличилось. Большинство статей данного сборника построены на сравнении политики, проводившейся до революции царским правительством, и политики, которую проводило советское правительство. Естественно, первая оценивалась как негативная, политика же советского правительства, по словам авторов статей, носила прямо противоположный характер ^{[8, с. 27–28; 30, с. 81; 52, с. 140–142]}. В качестве примеров низкой организации переселения до революции приведены следующие данные: в дореволюционное время процент заболевших среди мигрантов достигал порой 50% и более; из 1552439 крестьян, переселившихся за три года (с 1906 по 1909 гг.) за Урал около половины либо вернулось на родину разоренными, либо сильно обнищав, приписались к старожильческим селениям ^{[52, с. 140–142]}. Н. Колбиным также отмечено, что значительная часть переселенцев, не выдержав лишений, погибла. Н. Колбин считал, что переселение на Дальний Восток России, проводившееся до революции, было подчинено реализации военно-стратегических задач ^{[30, с. 81]}.

В.И. Венецкая, основываясь на трудах В. Ленина, утверждала, что быстрое развитие капитализма после реформы 1861 г. привело к образованию большого количества избыточной рабочей силы в деревне, поглотить которую были не в состоянии ни сама деревня, ни развивающаяся в стране капиталистическая промышленность. Таким образом, по мнению автора, царское правительство для разрешения аграрного кризиса, вынуждено было обратиться к политике переселений крестьян в отдаленные регионы страны, например в Сибирь и на Дальний Восток ^{[14, с. 6]}.А.Г. Рашин, также основываясь на трудах В. Ленина, приходит к выводу, что увеличение количества обратных переселенцев после 1905 г. (колебавшееся от 30 — 40% до 60% в 1911 г.) свидетельствует о полном провале миграционной политики царизма ^{[41, с. 71]}.

Характеризуя переселенческий контингент, авторы расходятся во мнениях. Так, Н.К. Кольцова, В.И. Венецкая, Ю.Н. Осипов считали, что переселялись в основном середняки, хозяйство которого было наиболее уязвимо, особенно в неурожайные годы, «зажиточные крестьяне и бедняки… составляли меньшинство» среди новоселов ^{[14, с. 7; 31, с. 130–131; 39, с. 205]}. В.Г. Тюкавкин, напротив, считал, что в Восточную Сибирь и на Дальний Восток России переселялись в основном бедняки, а с постройкой железной дороги количество крестьян бедняков в переселенческом контингенте еще больше возросло ^{[49, с. 152; 51, с. 29]}.

Н.И. Рябов и М.Г. Штейн, как и авторы первой четверти ХХ в., отмечали, что первые переселенцы были поселены на Дальний Восток России принудительно. Н.И. Рябов и М.Г. Штейн выявили в своей работе места выхода переселенцев, условия наделения в новом крае землей. Авторы указывали, что первые крестьяне-переселенцы добирались на российский Дальний Восток сухопутным путем в течение 2–3 лет, селились достаточно ши роко, но в основном по берегам рек и рядом с городами ^{[46, с. 113–114]}. Тем не менее, как верно отмечено Н.И. Рябовым и М.Г. Штейном, колонизация шла очень медленно. Катализаторами переселения стали открытие морского пути, а также развитие железнодорожного строительства. Отрицательно на интенсивности колонизационного потока сказывались: неустойчивость переселенческой политики правительства, интересы помещиков, опасающихся потерять дешевую рабочую силу, а также действия чиновников и полиции на местах выхода и во время следования в дальневосточный край ^{[46, с. 121–122]}. К схожим выводам приходит и Н.К. Кольцова. Опираясь на работы В. Ленина, она приходит к заключению, что дальневосточное крестьянство состояло из двух частей — зажиточных крестьян-старожилов и новоселов-бедняков. Первые имели возможность применять в своем хозяйстве сельскохозяйственные машины, бедняки же пользовались «допотопным плугом» ^{[31, с. 143–144]}. Тем не менее, и у старожилов формы землепользования оставались хищническими. В отличие от дореволюционных авторов, считавших подобное отношение культурной отсталостью русского крестьянина, Н.К. Кольцова объясняет данный факт возможностью перейти на новые земли, а также таким психологическим фактором — большинство крестьян сомневались в возможности длительного владения землей ^{[31, с. 143–144]}.

Отдельно авторами изучалась столыпинская аграрная реформа. Большинство работ, посвященных данной теме, написаны на основе исследований Сибири ^{[21; 47; 50]}. Авторы отмечают, что 1906 г. ознаменовал собой переход от политики сдерживания переселений к политике поощрения переселений ^{[21, с. 386; 50, с. 5]}. Авторы оценивали столыпинскую аграрную реформу негативно, считая, что политика правительства потерпела фиаско ^{[4, с. 72; 21, с. 401]}. Царская переселенческая политика не разрешила аграрный кризис в центре страны. С.М. Дубровский считает, что переселение было организовано ужасно.

В.Г. Тюкавкин отметил, что по сравнению с предыдущим периодом появился и ряд положительных сторон в организации переселения: расширение землеотводных работ, увеличение помощи переселенцам, строительство дорог, больниц, школ и т.д. В целом, по мнению В.Г. Тюкавкина переселение крестьян имело большое прогрессивное значение для социально-экономического развития восточной Сибири. Оно дало толчок росту производительных сил и развитию капиталистических отношений ^{[50, с. 15]}. Л.Б. Белявская рассмотрела влияние переселенческой политики Столыпина на развитие социально-экономических отношений на Дальнем Востоке России. Исследователем был сделан вывод — переселенческая политика правительства способствовала распространению капиталистических отношений в дальневосточной деревне. ^{[11, с. 67]}

Ю.Н. Осипов также считал, что переселения 1906–1917 гг. способствовали развитию капитализма на Дальнем Востоке России ^{[38, с. 55; 39, с. 203]}, а, кроме того, способствовали развитию земледелия в Приморской области, поскольку переселенцы принесли улучшенные приемы обработки почвы, новые сельскохозяйственные культуры.

Россия — страна со значительными природными, географическими, этнокультурными и многими другими различиями, поэтому массовые миграции нельзя было осуществлять без учета этих особенностей, которые определяли приживаемость новоселов и, следовательно, определяли эффективность переселений. В связи с этим в работах дореволюционных авторов большое внимание уделено собственно переселенческим концепциям.

Концепции поэтапных или волновых переселений в основном придерживались официальные круги царской России. Суть ее в том, что окраинные районы должны заселяться жителями из смежных с ними промежуточных территорий. Представители этой точки зрения опирались на исторические факты. Так, первым районом выхода переселенцев в Сибирь было Предуралье. Выходцы из Енисейской и Томской губерний переселялись в Якутию и Забайкалье. Но время показало, что по мере заселения осваиваемых территорий все большую роль играют удаленные районы, т.к. заселение новых территорий в значительных масштабах не может проходить за счет малообжитых районов, оно должно осуществляться за счет густозаселенных удаленных от окраин страны районов.

Сторонниками концепции предпочтительных районов выхода и вселения успешность переселений ставилась в зависимость от сходства природных и хозяйственных условий районов выхода и мест вселения. Предпочтение тех или иных регионов выхода определялось исходя из сходства природных и хозяйственных условий (жителей лесных губерний следовало переселять в таежные места, а из степных губерний подбирать переселенцев в земледельческие). Этой политики в распределении переселенцев придерживалось Переселенческое управление, особенно после 1905 года, исходя именно из предположения о лучшей их приживаемости в сходных условиях.

Большее значение в переселенческом движении имела точка зрения, согласно которой набор переселенцев надо вести в малоземельных районах густозаселенных областей. Это положение нашло официальное выражение в законе 1843 г., который признавал желательными районами выселения малоземельные губернии страны, а вселения — губернии Азиатской России. Эта точка зрения не изменилась и в начале XX века.

Согласно другой концепции, условием успешной адаптации мигрантов в местах вселения является подбор состава переселенцев, причем эта проблема возникала непосредственно из практики переселенческого движения. Попытки сформулировать требования, предъявляемые к подбору переселенцев, имели место задолго до начала капиталистической колонизации в России.

Например, высказывались соображения относительно необходимости введения в отбор демографических критериев. Опыт заселения Сибири показывал, что эффективность миграций тем выше, чем более пропорциональна возрастно-половая структура мигрантов и чем выше доля семейных. Отдельные авторы полагали, что следует дифференцировать потенциальных переселенцев на «сильных» и «слабых». «Сильные» энергичны, имеют собственные средства и способны быстро и без посторонней помощи прижиться на новом месте. «Слабые» не только нуждаются в помощи, но и плохо адаптируются к новым условиям. На основе этого делался важный практический вывод о нецелесообразности каких-либо благотворительных мер стимулирования миграций.

Изучался и социальный состав переселенцев. В.В. Покшишевский писал: «Было бы неверным представлять переселенческую массу как однородную, социально-недифференцированную. Правда, главную массу все больше и больше составляло «однородное» — разоренное и нищее крестьянство; но тем больший интерес представляет наличие в ее среде численно небольшой, но экономически очень активной прослойки крепких хозяев-кулаков», основная причина переселения которых — «не от нужды, а для наживы» ^{[40, с. 184]}.

Рост доли обнищавших крестьян среди поселенцев характеризует возрастание «обратничества», о котором В.И. Ленин писал: «…громадный поток вконец разоренных обратных переселенцев с неопровержимой наглядностью говорит нам о полном крахе правительственной переселенческой политики» ^{[34, с. 142]}.

Исследователи переселенческого движения считали, что приживаемость зависит от состава населения на новом месте, для этого классифицировали состав населения по генетическому признаку.

Первоначально разделяли население на коренное и пришлое, с чем соглашалось большинство авторов: к коренному населению относили лиц, родившихся в данной местности, а к пришлому — родившихся за его пределами. В пришлом населении выделяли две группы: старожилов и новоселов ^{[29, с. 314]}.

Старожильчество означало давность местожительства или принадлежность к обществу. Первоначально старожильчество не определялось точным сроком проживания, но с конца XVI в. к старожилам стали относить крестьян, проживших на участке землевладельца более 10 лет.

В литературе приводятся не только различные подходы к определению новоселов и старожилов, но и смешение первых либо с пришлым населением, либо с переселенцами. Наиболее точное толкование этим понятиям дал Л.Л. Рыбаковский: «Переселенцы — это лица, совершающие переселение в данный момент, это мигранты собственной страны, вселяющиеся в конкретный район. После вселения они — новоселы. Через определенный срок новоселы переходят в состав старожилов» ^{[47, с. 38]}.

Особое внимание переселениям в России уделял в своих трудах В.И. Ленин: «Сущность «Аграрного вопроса в России», «Переселенческий вопрос», «Значение переселенческого дела», «Еще о переселенческом деле», «К вопросу об аграрной политике (общей) современного правительства» и многих других.

В работе «Развитие капитализма в России» В.И. Ленин рассматривал важнейшие вопросы миграции населения, связывая с этим практически все процессы развития капитализма в России. Анализируя территориальное движение рабочих, различал «район прихода» и «район выхода», а основную причину их движения — социальные условия: «стремление рабочих уйти туда, где лучше», т.е. миграцию населения В.И. Ленин видел в территориальных различиях в условиях жизни населения, со стремлением переселиться в места с лучшими условиями ^{[35, с. 233–234]}. Оценивая значение сельскохозяйственного отхода, В.И. Ленин отмечает, что «… «перекочевыванье» рабочих не только дает «чисто экономические» выгоды самим рабочим, но и вообще должно быть признано явлением прогрессивным» ^{[35, с. 244-246]}.

Изучение миграции населения он считал важной задачей экономистов. По этому поводу он писал: «…разве может хоть один экономист, находящийся в здравом уме и твердой памяти, не придавать значения ежегодным переселениям». Далее продолжает: «…экономист, который видит свою задачу в том, чтобы изучать особенности экономического строя и развития России … необходимо должен поставить вопрос: какое именно влияние оказывают переселения в России?» ^{[35, с. 629]}.

Анализируя происходившее переселенческое движение, В.И. Ленин убедительно доказывал, что миграция населения связана со всеми сторонами экономического и социального развития страны, поэтому он и придавал ей исключительно большое значение.

Важнейшим фактором, существенно изменяющим наши представления о социокультурной реальности российского общества, о существе переходных процессов ХХ в., является качественно новый взгляд на урбанизацию в нашей стране. Географ Г.А. Гольц провел беспрецедентное масштабное исследование российской урбанизации почти за триста лет, начиная с 1700 по 1994 год включительно ^[19]. Он отказался от административно-бюрократических критериев разделения на городскую и сельскую территорию. Гольц исключил из официально признанной урбанизированной территории сельские территории. Административные критерии урбанизированной территории исходили из удобства бюрократического управления. Попытка выявить реальную урбанизацию, прежде всего, на основе критериев культуры, привели к совершенно иной оценке уровня и масштабов урбанизации в стране.

Реальная урбанизация в 1900 году охватила 2% населения страны, тогда как официальные данные, которыми пользовалась наука, заставляли говорить о 14%. Разница для науки фантастическая. В 1917 году реальная урбанизация по Гольцу составляла 3%, тогда как по официальным данным — 18%, т.е. соотношение мало изменилось. Эти же цифры повторялись в 1926 году. Постепенно этот разрыв уменьшался. По официальным данным, урбанизация достигла 50% в 1961 году, тогда как по Гольцу этот перелом имел место лишь в 1991 году.

Следует также отметить, что превращение людей в реальных субъектов урбанизированной культуры происходит лишь в третьем поколении, когда люди не только проживают на урбанизированных территориях, но и реально осваивают ценности урбанизированной культуры. Кроме того, в России лишь жизнь на территории наиболее крупных городов в рассматриваемый период дает основу для развития урбанизированной культуры. Это, между прочим, означает, что даже данные Гольца, который не учитывал этих обстоятельств, можно считать завышенными. Однако то, что сделал Гольц, приводит к исключительно важным последствиям для понимания содержания социокультурных переходов за соответствующий период ^[7].

Во-первых, Россия вошла в ХХ в. как деревенская страна с крайне ограниченным масштабом и низким уровнем урбанизированной культуры, т.е. культуры, способной формировать центры интенсификации творчества, стимулировать развитие способностей людей, постоянно подтягивать до уровня продвинутых центров, прежде всего больших городов, все общество.

Во-вторых, здесь лежит секрет отличия российской цивилизации от цивилизации западной, т.е. цивилизации деревенской от цивилизации городской, что связано с отличием господства ценностей застоя от господства ценностей развития, прогресса.

В-третьих, в России, как в стране с крайне низкой урбанизацией, не мог к началу ХХ века развиться «среднеразвитый капитализм», как считал Ленин.

Он, судя, по его книге «Развитие капитализма в России», не отличал развитие капитализма от развития товарно-денежных отношений. Последние происходили в условиях господства натурального хозяйства, натуральных, архаичных ценностей, разъедаемых умеренным утилитаризмом, что лишало концепцию Ленина оснований. Он всегда стремился не к поиску истины, а к формированию очередной идеологической конструкции, которая открывала, стимулировала новые формы, возможности для усиления раскола, разжигания массовых конфликтов, отвечающих новым разрушительным целям революционеров.

Миф, культивируемый в этой книге, имел гигантскую идеологическую нагрузку. Он пытался убедить общество, что реальный раскол происходил между капитализмом и угнетаемыми им классами. Эта форма раскола конкретизировалась так же, как проходящая внутри крестьянства. Причем дальнейшее усиление этого идеологизированной конструкции раскола рассматривалось как исторический позитив, позволяющий преодолевать раскол через классовую борьбу, гражданскую войну. Естественно, подобная людоедская концепция могла опираться на веру, что зло, насилие господствуют в мире. В литературе уже было показано, что эта концепция носила манихейский характер, т.е. мир рассматривался как борьба добра и зла, двух субстанций-субъектов. Самое главное для этой идеологической модели было поставить людей под единым общим лозунгом, который стал в крестьянской стране мощным орудием раскола между обществом и государством.

В России в то время не было капитализма, как господствующей «социально-экономической формации» и, следовательно, Ленин, вообще говоря, не мог рассматриваться как марксист, а, скорее, как продолжатель идей крестьянского социализма. Элементы капиталистического уклада развивались в стране на основе ее подпитки иностранным капиталом. Почва для капитализма в стране, где господствовало натуральное хозяйство, существовала лишь в зачаточном состоянии.

В-четвертых, в стране к тому времени не мог созреть индустриальный рабочий класс (в России вообще классов в европейском смысле слова не было), не было классов как слоя людей, способных на своем сложившемся ценностно-культурном уровне реально управлять страной. Культура этих людей еще принципиально не отделилась от крестьянской ^[25].

Открывшаяся новая картина урбанизации российского общества позволяет сделать вывод, что Россия на тот момент была аграрной страной, с господством догосударственных архаичных ценностей и с соответствующих проблем, с проблемой отношения населения к бюрократическому государству, его легитимности в их глазах и проблемой стойкости экстенсивного воспроизводства примитивного земледелия. Поэтому мечты о городской цивилизации, о появлении культурного слоя, по своему уровню и масштабам способного сверху до низу управлять страной (установление функциональной власти рабочих), как об этом мечтал Ленин, были чистой утопией и не могли относиться к России, как, впрочем и к другим странам. Рабочие и крестьяне не могли управлять большим обществом, так как не несли соответствующего исторического опыта и решали конфликты на основе силы, противопоставляли себя власти как таковой, не несли в себе конструктивный потенциал преодоления раскола. Сами основы концепции «исторической необходимости» социалистической рабочей революции в России не имели под собой оснований, а были чисто идеологическими иллюзиями. В России происходило нечто принципиально иное. Эта был результат массового крестьянского бунта носителей догосударственной архаичной культуры, массовой смуты, несущей дезорганизацию государства, распад общества.

Это массовое отпадение от ценностей государства не требовало повсеместного вооруженного восстания. Достаточно было всеобщего неповиновения.

На протяжении всей истории российского общества в ней преобладала центробежная миграция — колонизация. Однако неожиданно произошел крутой поворот. «Со второй половины 70-х гг. ХХ в. направление миграции изменилось на прямо противоположное: в центральную Россию и на восток страны из южных республик и районов. Миграционная «экспансия русских сменилась их реэмиграцией в свою республику». Это вытеснение русских было «громом среди ясного неба» ^[15].

В 1979–1988 г. реэмиграция русских охватила большинство республик СССР. Затем этот процесс принял характер эвакуации, включая выезд из районов острых этнических конфликтов, где она приобрели характер бегства. Казалось, бесконечный процесс расползания натолкнулся на внешние преграды.

В советское время выявились явные признаки исторического исчерпания тысячелетнего расширения государства, достигшего поворотной точки. Этот процесс охватил не только территорию внутри СССР, но в той или иной форме и «социалистический лагерь». Начало этого процесса следует, видимо, относить к отпадению Югославии. Затем начался распад СССР, война в Чечне. Выявилась склонность восточноевропейских стран ослабить связи с Россией и интенсифицировать связи с Западом, что можно рассматривать как закрепление этого поворота. Возникли признаки миграционного давления на Россию извне, в основном с юга. Тем самым окончилась длительная эпоха колонизации-миграции.

Этот исторический перелом является свидетельством краха мифов, лежащих в основе советского периода, необходимости переоценки самого его содержания, исторического значения приведшего к нему переворота. Налицо свидетельство ослабления общества в результате попыток решить задачи, превышающие его сложившиеся возможности и способности, нарастания массового сопротивления этому процессу как внутри границ бывшего СССР, так и извне.

Значение исчерпания миграции-колонизации можно осмыслить лишь на основе опыта всей истории страны. Это событие показало иллюзорность распространенной точки зрения, что под советскими знаменами можно было сохранить и расширить империю, потерянную в результате событий 1917 г. Можно сделать вывод, что в масштабе всей истории страны, в частности, восстановления, сохранения российской империи, рассматриваемый здесь переворот не решил соответствующей проблемы. Иначе говоря, тем самым ставится под сомнение позитивная роль советского поворота, по крайне мере, для решения некоторых общеисторических проблем. Более того, возникли новые, ранее не существовавшие острые проблемы ^{[42, с. 11]}.

Каким образом и почему миллионы людей примкнули к большевизму в то время, когда они насчитывали в начале 1917 г. 8–12 тыс. чел., т.е. их было меньше чем эсеров и меньшевиков и они не представляли собой никакой реальной силы в гигантской стране. Специфика советского руководства заключалась в том, что оно в максимально возможной степени пыталось выработать язык, который был предназначен для того, чтобы таким образом преодолеть раскол между новой властью и той частью населения, на поддержку которой можно было рассчитывать. В центре этого идеологизированного языка лежала возможность описания реальности, как укорененной в древнем противостоянии «Мы — Они», в расколотости, во взаимоотталкивании этих полюсов, в стремлении либо подавить силой этот раскол общества и власти, либо попыткой подменить этот реальный конфликт каким-то другим путем, чтобы найти мифологизированного врага и направить против него архаичную массу.

Культурная ситуация в обществе, массовые настроения открывали возможность описания ситуации в стране на языке конфликта. Попытка подавления раскола силой, создание идеологизированной картины конфликта требовали постоянных человеческих жертв. Народ в ситуации раскола воспроизводил в качестве руководителей ту группу людей, которая говорила на понятном ему глубоко архаичном языке подавления Других, Чужих. Идеология позволяла в соответствии с политическими стремлениями власти быстро менять границы между полюсами «Мы — Они». В сложном обществе эта формула, оставаясь неизменной, могла постоянно интерпретироваться как меняющая свое конкретное содержание, т.е. «назначение» тех, кто, какие группы, народы, страны относятся к Мы, кто — к Они. Одновременно особенно архаичный вариант этой культуры сохраняет неприятие культуры с преобладанием взаимопроникновения, т.е. диалога. Эти люди не могли выбрать в начальство, например, либералов, который выдвигали на первый план диалог, развитие демократических институтов. Новая утопическая власть верила по Ленину в безграничное творческую способность людей управлять страной, либо, по Сталину, в безграничное непрерывное насилие власти. В этой ситуации новая власть, как, впрочем, и все общество, которое ежедневно воспроизводило эту власть, попала в абсурдную ситуацию. Проблема стихийно решалась, на основе получившего развитие к этому времени массового умеренного утилитаризма, т.е. культурной основы решений, опирающихся на уверенность, что любой элемент окружающего мира (включая культуру, самих людей) может служить средством для сложившихся целей. Это открыло путь к отказу от рассмотрения культуры как самоценности, что привело к ее превращению в средство для любых целей. Идеологи использовали это формирование вариантов идеологии, могущих служить средством интеграции общества (во всяком случае, так могло казаться). Советские идеологи добивались этого простым путем. Единство могло существовать в изменяющемся мире при непрекращающемся господстве традиционализма в результате особой способности идеологов постоянно корректировать идеологию, нацеленную на сохранение целостности при постоянно изменяющихся условиях, средствах, целях. Абсолютно необходимым условием хотя бы ограниченного успеха было принятие значительной части населения соответствующей версии идеологии как якобы своей давно существующей культуре. Идеология — это обман, но совершенно особый. Он опирался на интерпретацию массовых архаичных ценностей, пользующихся массовой поддержкой, изложенных на языке псевдонауки, развившейся под влиянием идеологии.

Идеология постоянно формировалась через интерпретацию марксизма, приспособления к российским условиям западной экстремистской версии спасения человечества. Анализ показывает, что каждый тезис марксизма существенно интерпретировался Лениным и после него. Например, если у Маркса сами рабочие как особый класс, группа, носитель особых интересов по аналогии с третьим сословием интерпретировался как особая партия, то в ленинизме партия — это особая, не совпадающая с классом, группа, часть класса, в той или иной форме организационно противостоящая классу, что потенциально содержало возможность насилия партии над рабочими.

Что же могут сделать идеологи в надежде на то, что их интерпретация идеологии сможет быть принята властью, возможно как обязательная для всех?

Для ответа на этот вопрос следует помнить, по крайней мере, во-первых, что в обществе господствуют опасный для нее раскол, дезорганизация, угрожающая катастрофой. Во-вторых, стремление превратить культуру в предмет манинулирования, что теоретически позволяет смещать фокус раскола, замещать одну форму раскола другим, возможность маскировать реальный раскол (в России — это прежде всего раскол между обществом и государством) иллюзорными идеологизированными формами, чтобы отвлечь общество от опасности реального раскола, например, культивируя его раскол между социальными и этническими группами.

Исследователи страны недостаточно обращали внимание на постоянное стремление манипулировать формами раскола, попытки переводить его из одной формы в другую. Это мешало осознать опасность того, что рано или поздно при очередной идеологической инверсии количество людей, относящих власть к опасной общности Они, может превысить критическую массу, т.е. привести к очередной национальной катастрофе. Вместе с тем, способность власти навязывать обществу в идеологических целях формы раскола, т.е. переводить реальный раскол, например, между народом и властью, в иллюзорный, например, в формы раскола между государством и постоянно меняющимися социальными, этническими группами фольклорных злодеев ограничена. Понимание этого механизма невозможно без понимания того, что октябрьский переворот получил в основу интеграции общества возможность сменять друг друга идеологические конструкции вариантов раскола. В советский период можно выделить семь сменяющих друг друга господствующих форм идеологии. Они одна за другой последовательно терпели крах, т.е. не отвечали поставленной задаче отвести опасность раскола между народом и властью в безопасное русло, но возможно, давая кратковременную отсрочку ценой дальнейшего ухудшения жизнеспособности народа, разрушения культуры, умножения врагов, попавших в список злодеев, «врагов народа». Идеология всегда «раскрывала глаза», «открывала истинную сущность» вчерашних друзей и наоборот, чтобы назавтра вновь сменить картину.

Важная для советской системы опора на архаичные силы, не способные к интенсификации труда, не могла обеспечить строительство государства. Это потребовало использования образованной части общества, способной включиться в государственную жизнь, в перестройку административно-бюрократической системы. Но само существование этих людей свидетельствует о двух взаимоисключающих тенденциях развития различных групп. С одной стороны, из древности пришло стремление к застою, архаике, догосударственным ценностям, с другой — стремление к развитию, модернизации, использованию мировых достижений, полученных на основе либеральной культуры, нацеленной на развитие. Специфика российской истории заключалась в том, что в стране не сложилась достаточная способность к поиску компромиссов, поиску меры синтеза между этими тенденциями. Слабость диалога означала, что взаимоотталкивание между людьми разных культур было сильнее, чем их взаимопроникновение ^{[20, с. 343]}.

Массовая ориентация на насилие способствовала таким явлениям, как рост монополизма — структуро-формирующего фактора общества, как фактора подавления творчества, самой основы человеческого существования. События Октября 1917 года не породили это насилие, но значение Октября в том, что он подхватил, активизировал, абсолютизировал соответствующее наследие, уничтожил противоположные тенденции, пытался как бы прочитать историю страны под углом зрения ценностей исторического опыта с позиций Ивана IV.

События Октября 1917 года, следовательно, были результатом достигшего наивысшего напряжения взаимоотталкивания противоположностей расколотых частей общества, что могло перерасти в гражданскую войну. Она шла между, с одной стороны, силами архаики и умеренного утилитаризма, с другой- либерализмом и развитым утилитаризмом. В войне победило большинство, т.е. архаика и умеренный утилитаризм, что поставило общество в исключительно сложную ситуацию, так как сама способность к формированию функциональной государственности и развитию, прогрессу уничтожалась, изгонялась вместе с побежденными. Страна в результате окончания гражданской войны попала во власть дезорганизации, безответственности, против которой использовалось насилие в чудовищных масштабах, что подрывало само существование общества, разрушало культуру, исчезало осознание ценности собственной и чужой жизни.

Раскол может приобретать бесконечное количество форм. Особенно он силен между обществом и государством, культурой и социальными отношениями, народом и отдельными его группами, прежде всего, носителями интеллектуального труда, интеллигенции. Во времена большевизма он, прежде всего, окрашивался в классовые цвета. Но уже тогда он приобретал национальные, этнические, религиозные формы. Сегодня именно эти идеологические формы раскола набирают силы среди экстремистских групп. Сегодня они сильнее, чем большевизм до начала своего господства, для которого были характерны попытки зажечь массовую вражду демагогами, параноиками, поиски все более изощренных культурных конструкций раскола на пустом месте, что находит поддержку у обиженных, разоренных, потерявших свои корни носителей душевной пустоты.

События Октября 1917 года позволили большевикам взять на вооружение практику раскола, насилия как основополагающий принцип жизни и практики, что могло доводить его до беспрецедентных в России масштабов саморазрушения.

Не можем не обратить внимание на удивительную и одновременно трагическую особенность нашей реальности. Эта массовая смертность от внешних причин. В этой сфере нашей жизни «вырисовывается генеральная тенденция? постоянное ухудшение ситуации. Ни одна страна не знает ничего подобного — в большинстве цивилизованных стран смертность от внешних причин снижается». Причины этого не могут быть редуцированы к природным, биологическим процессам. Дело обстоит глубже. Причины лежат в сфере культуры, точнее в культурных последствиях октябрьского переворота (что не снимает необходимость его рассмотрения как результата истории, пусть одностороннего) для значительной массы людей, прежде всего для носителей архаичной культуры, попавшей в жесткую ситуацию советского общества, которое могло существовать лишь постоянно ее разрушая, как, впрочем, и любую другую значимую культурную последовательность. Люди, пришедшие к власти, не знали другого пути управления большим обществом, кроме фундаментального насилия, т.е. насилия, включающего разрушение культуры этих людей. Истинная трагедия России заключалась в том, что массовая попытка адаптации к идеологии, апеллирующей к самым низменным формам жизни, означала распад, нравственную деградацию личности. В России имеет место весьма неблагоприятный вариант последствий давления на архаичную культуру. Эта проблема не может не перемещаться в центр нашего внимания. Очевидно, что невозможно не оценивать результат и суть событий Октября 1917 года без связи с тем, что жизнь, сложившаяся в стране, приводит к трагическому вымиранию. Дело слишком серьезное, чтобы игнорировать связь этого вымирания с разрушением культуры, редуцировать его до второстепенных факторов.

После событий Октября 1917 года каждый человек стал собственностью государства, которое рассматривает его как средство для любых своих целей, включая и совершенно утопические. В этом обществе не было необходимых для выживаемости механизмов, отличающих утопические и обоснованные цели. Общественная система, построенная на такой основе, вытесняет людей, особенно тех, культура которых накопила опыт, не адекватный социокультурной реальности, например, умением отличать утопии, не соглашаться с ними или наоборот, соглашаться деградировать, умирать вместе с ними. Вспомним умиление Сталина терпением народа. Он явно был удивлен и обрадован своими безграничными возможностями.

Постсоветский период — результат краха советского наследия, что изменяет предпосылки дальнейших решений. Существует возможность изменения содержания культурных ценностей развития, что требует, однако, массового осознания культурного содержания, ценностей событий Октября 1917 года.